Александр Межиров«Подкова счастья! Что же ты, подкова?...»
Подкова счастья! Что же ты, подкова?
Я разогнул тебя из удальства -
И вот теперь согнуть не в силах снова
Вернуть на счастье трудные права.
Как возвратить лицо твое степное,
Угрюмых глаз неистовый разлет,
И губы, пересохшие от зноя,
И все, что жизнь обратно не вернет?
Так я твержу девчонке непутевой,
Которой всё на свете трын-трава,-
А сам стою с разогнутой подковой
И слушаю, как падают слова.
1961
Андрей Грицман
Об Александре Межирове
Когда говоришь о поэте, говорить надо, прежде всего, о стихах. Судьба поэта – это его стихи. Внешняя жизнь является орнаментом предназначения, судьбы поэта, той главной жизни, которой являются стихи. Стихи – это судьба, жизнь души, ее исповедь. Когда сказано все, тогда душа, и ее инструмент – “лира”, замолкает. В случае одаренного поэта, обычно на время. В этих случаях, однако молчание тоже может быть “криком души” и со временем прорывает внешнюю оболочку бытия. В случае некоторых многоречивых, “писучих” авторов поток становится пересказом уже высказанного, гладкописью и результат известен.
В случае поэта Межирова в запасе есть столько недосказанного, важного, и вес слова столь велик, что “музыкальных заставок” нет. На путь падают монеты поэтической речи, путь по которому поэт ведет в туманные, заснеженные, странные места...
Душа поэта рассказывает свою историю сквозь шум жизни, но, слушая “шум времени”. Поэтому нет особой нужды рассматривать детали биографии, противоречивые повороты ежедневного бытия поэта, неразрешённые загадки, недосказанные слова, смысл тех или иных оброненных фраз кому-то, то в творческой командировке, то в ЦДЛ, в Переделкино, то в Нью-Йорке.
Одна из главных черт поэзии – ускользание, неподдаваемость анализу рационального смысла. Поэту Александру Межирову как раз весьма свойственно это ускользание, переливчатость, переменчивость. Здесь поставим точку. Да, ему это свойственно, но, в то же время, стихам его свойственна сквозная, стержневая цельность, идущая от совсем ранних стихов, с начала 40-х до самых последних, стихов “американского цикла” или американского периода.
Вот и сейчас, иногда, когда звоню Межирову, спрашиваю, – “Что поделываете?”, он и говорит, – “Смотрю тетради конца тридцатых, начала сороковых годов: ищу в каких-то обрывочных записях – а нет ли там стихотворения”. Вот эти “поиски стихотворения” всё время, постоянно, сквозь шум жизни, сквозь повороты её, и есть характерная черта Межирова. Несмотря на литературный круг “соратников”, собутыльников, подельников, учеников и учениц, Межиров всегда был один. Как и должно быть с поэтом. Сам он говорил: “Поймите, стихи – дело одинокое, “волчье”. Вот это слово “волчье” и врезалось в память. Эта переливчатость, ускользаемость звучит и в его оценках, замечаниях о поэзии.
