Юрий Левитанский (1922-1996) не раз называл себя «поздним» поэтом, подразумевая, что наиболее значительные вещи созданы им в зрелом возрасте. На мой взгляд, это не совсем так: среди его ранних стихотворений немало таких, которыми можно было бы гордиться всю жизнь. Однако поэт неохотно вспоминал о начальном периоде своего творчества, «перечеркнув» его в 1956 году после разоблачения сталинских репрессий. Тем не менее, стихи из первых его сборников, вошедшие в книгу, составленную последней женой и верной хранительницей наследия Юрия Левитанского Ириной Машковской, говорят о его незаурядном таланте, проявившемся с самых первых лет сочинительства.А вот что точно было поздним – так это признание, вернее, осознание масштаба таланта этого выдающегося поэта. Возможно, это субъективные воспоминания, но еще на моей детско-юношеской памяти Юрий Левитанский числился одним из множества «неплохих» поэтов, запомнившимся массовому читателю, в первую очередь, «Диалогом у новогодней елки», популярным шлягером 70-х годов. Как ни парадоксально, этот «Диалог» на долгие годы заслонил от широкого читателя куда более глубокие стихотворения, уже существовавшие в те годы, но не оцененные по достоинству. И только сейчас, через 12 лет после смерти Юрия Левитанского (а за последние лет 10 своей жизни он почти ничего и не написал), я понимаю, что его звезда на поэтическом небосклоне – первой величины. И книга «Стихотворения» очень помогла мне утвердиться в этом, давно вызревавшем, мнении.
Я был приглашен в один дом...
Я был приглашен в один дом,
в какое-то сборище праздное,
где белое пили и красное,
болтали о сем и о том.
Среди этой полночи вдруг
хозяйка застолье оставила
и тихо иголку поставила
на долгоиграющий круг.
И голос возник за спиной,
как бы из самой этой полночи
шел голос, молящий о помощи,
ни разу не слышанный мной.
Как голос планеты иной,
из чуждого нам измерения,
мелодия стихотворения
росла и росла за спиной.
Сквозь шум продирались слова,
и в кратких провалах затишия
ворочались четверостишия,
как в щелях асфальта трава.
Но нет, это был не пророк,
над грешными сими возвышенный, —
скорее ребенок обиженный,
твердящий постылый урок.
Но три эти слова — не спи,
художник! — он так выговаривал,
как будто гореть уговаривал
огонь в полуночной степи.
И то был рассказ о судьбе
пилота,
но также о бремени
поэта, служение времени
избравшего мерой себе.
И то был урок и пример
не славы, даримой признанием,
а совести, ставшей призванием
и высшею мерою мер.
...Я шел в полуночной тиши
и думал о предназначении,
об этом бессрочном свечении
бессонно горящей души.
Был воздух морозный упруг.
Тянуло предутренним холодом.
Луна восходила над городом,
как долгоиграющий круг.
И летчик летел в облаках.
И слово летело бессонное.
И пламя гудело высокое
в бескрайних российских снегах.
