Шолом-Алейхем ТЕВЬЕ-МОЛОЧНИК
Перевод №. Шамбадала
МИХАИЛ УЛЬЯНОВ
Автор инсценировки и режиссер ФЕЛИКС БЁРМАН
Композитор НИКОЛАИ КАРЕТНИКОВ
Ансамбль артистов оркестра Госкино СССР
Дирижер ЭМИН ХАЧАТУРЯН
Сторона 1 — 20.52
Сторона 2 — 20.2
Сторона 3 — 21.00 8
Сторона 4 — 22.09
ТОЧКА СХОДА
Когда я слушал пластинку, которую вы держите в руках, то поневоле сопоставлял Тевье-молочника, сыгранного М. Ульяновым на телевидении, с тем Тевье, что представлен теперь в грамзаписи. Вот уж, казалось бы, невыгодное сравнение: на ТВ партнеры, изобразительный ряд и масса иных средств воздействия на миллионную аудиторию. А здесь, перед микрофоном, у актера— только голос, только интонация, только рассказ. Судьбу человеческую, судьбу народную необходимо было спрессовать в энергию словесного портрета, словесного жеста, словесного действия. Переключение одного вида художественной энергии в другой Михаил Ульянов в содружестве с режиссером Ф. Берманом осуществил с поразительной внутренней мощью. Судьба человеческая, судьба народная... Употребляю эту известную формулу не красоты ради, а по крайней необходимости. Только она помогает по¬нять, почему режиссеры ТВ и студии грамзаписи один за другим выбрали на роль Тевье не просто знаменитого русского актера, но такого актера, та¬лант которого неотторжимо впечатан в национальный русский тип, национально окрашен и озвучен, укоренен в самую что ни на есть российскую почву. Каким же образом постигает актер не внешние приметы, но сам дух иного народа, иную речевую пластику, иную систему мышления, настроенную на талмудистский источниках? И ведь не впервые Ульянов совершает подобное открытие. Несколько лет назад он сыграл на вахтанговской сцене айтматовского Едигея, железнодорожного рабочего с буранного полустанка, казаха, воспитанного своими национальными устоями и традициями, своими мифологическими представлениями. И опять-таки мы были свидетелями не лицедейства только, на которое способен любой ловкий артист, но именно постижения самого духа человека иного рода и племени. При этом Ульянов никогда не отрекается от самого себя, от этой своей русской окрашенности и «самости». Он не глина, которую можно лепить в любой форме, он, скорее, гранит, требующий скрупулезной, трудной и точной отделки. И когда такая отделка возникает, создается скульптурно очерченный человеческий образ. Эмоциональное впечатление возникает как раз на скрещении русского национального типа, знакомого зри¬телям по прежним работам Ульянова, с новыми человеческими и национальными мирами. Актер угадывает ту единственную точку, в которой сходится все подлинно народное и подлинно национальное, где бы и на какой бы почве оно ни произрастало. Вот эта самая «точка схода», понятая и воссозданная искусством, роднит и единит народы, как сказал бы Александр Николаевич Островский, хорошо понимавший эту тему. Роднит и единит на¬роды неизбывный трагизм исторического пути человека. Роднит и единит народы тоска по совершенству, по счастью, по лучшей доле. Роднит и единит лучших людей разных народов неистребимый, неукротимый, спасительный юмор, без которого невозможно было бы выжить ни казаху Едигею, ни еврею Тевье, ни русскому председателю колхоза Егору Трубникову. В самых тайных своих основах историческая жизнь людей едина, и эту общность людских судеб, увиденных в самой гуще национальной жизни, Михаил Ульянов и поведал нам в своем Тевье-молочнике, сначала на телевидении, а теперь в грамзаписи. Что же спрессовано в этой надрывной, вечно тревожной и вопрошающей ульяновской интонации, с которой его Тевье, король Лир из местечка, рассказывает о судьбе своих дочерей, о гибели своей семьи и своего уклада? Что уловил актер в прозе Шолом-Алейхема, к кому обращены бесчисленные вопросы Тевье? Прежде всего уловлена природа мифологического сознания Тевье-молоч¬ника, в котором талмудистские мотивы и проро¬чества запросто уживаются с самым что ни на есть низким бытовым материалом. Какие бы несчастья ни обрушивались на голову Тевье, он знает, с кем посоветоваться и как утешиться. Он общается с ми¬ром через своего древнего бога, которого он все время вопрошает и берет в свидетели по самому пустяковому поводу. С. М. Михоэлс, игравший в свое время Тевье, заметил, что герой Шолом-Алейхема становится как бы новым комментатором библейской премудрости. То, что стало общим местом, вдруг заново обжигает нас. Ульянов заставляет го¬реть новым смыслом общие места и прописи, которыми начинена голова местечкового философа, вот эту важнейшую черту национального сознания актер ухватил прежде всего и острее всего. Он пренебрег бытовой интонацией и, если так можно сказать, бытовым словесным гримом. Верный ученик вахтанговской школы, он всегда чувствует трагизм любой характерной роли, а уж такой роли, как Тевье, в особенности. Он ушел от простой характерности и попытался увидеть мир таким, каков он есть, каким он устроен издревле. Тевье принимает мир во всех его крайностях. Он слишком много терпел и страдал, чтобы строить иллюзии. Но он способен возвыситься и до бунта, протеста или проклятия, тут же, правда; обузданных природным юмором и печалью, проистекающими из понимания внутренней механики жизни. «Это не время идет, это ты проходишь!» Такого рода талмудическую премудрость М. Ульянов перетолковывает на свой лад. Его Тевье не только жертва, но и судья. Он судит себя, людей, народы и мир, устроенный несправедливо. Могучий социаль¬ный темперамент актера явно не умещается в спокойной плавной библейско-притчевой интонации. Слушая Ульянова — Тевье, все время ощущаешь себя возле притихшего вулкана. Тут несчастье на каждом шагу, на каждом повороте судьбы. Ульянов толкует жизнь, в которой несчастье стало нормой. Пушкин говорил о двух великих чувствах, об¬разующих национальное самосознание: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». И родное пепелище и отеческие гробы Тевье находятся в России. Это его родина, его деревня, его земля. Никакой другой родины у него нет. Тевье ждет мессию, но приходит родимый урядник. Он изгоняет его с родной земли: «Приказано...» Тема изгона, тема народа-изгнанника, тема единства людей и их искусственного разделения и противопоставления — все эти трагические мотивы прозы классика еврейской литературы М. Ульянов сумел впечатать в свой рассказ, в свою сложную и разветвленную, как ветки могучего дерева, интонацию.
Слушая Ульянова, я думал о том, как мы не¬позволительно расточительны к талантам больших актеров. Как много им недодано. Кажется, сама природа позаботилась о том, чтобы тот или иной актер воплотил по-своему вечные образы великой литературы. Но нет, один простаивает в ожидании ролей, другой растрачивает талант в какой-нибудь пустяковой современной истории, не имеющей даже вершковой глубины. Олег Борисов как-то жаловался, что в чеховской пьесе он впервые сыграл в 55 лет, А Ефремов и до сих пор еще не сыграл ни в одном чеховском спектакле. Я думал о том, что после Едигея, после Тевье для актера Ульянова открылся прямой ход к шекспировскому королю Лиру. Так это случилось у Михоэлса. Будем надеяться, что и для Ульянова работа над Teвье-молочником не останется прекрасным эпизодом его актерской судьбы, но послужит прологом к новым большим работам. Тем работам, в которых есть «точка схода» основных линий мировой культуры, понятие которой в на¬ше время обретает острый и волнующий смысл. Ульяновский Тевье — замечательное тому свидетельство.
Анатолий Смелянский, кандидат искусствоведения
