ШАРЛЬ БОДЛЕРИЗ «ЦВЕТОВ ЗЛА»
и «ПАРИЖСКОЙ ХАНДРЫ»
Читает Д. Писаренко
(ИЗ СЕРИИ «ШЕДЕВРЫ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ»)
Сторона 1
Покаянная молитва художника
Перевод Ю. Гинзбурга
Альбатрос
Перевод В. Левика
Скверный монах
Перевод С. Петрова
Человек и море
Перевод в. Шора
Гимн Красоте
Перевод В. Левика
Я люблю тебя так...
Перевод В. Шора
Падаль
Балкон
Переводы В. Левика
Искупление
Перевод А. Ревича
Духовный рассвет
Перевод Ю. Даниэля
Осенняя песнь
Перевод М. Донского
Сторона 2
Музыка
Перевод А. Эфрон
Разбитый колокол
Перевод В. Левика
Сплин
Перевод И. Чежеговой
Раздумье
Перевод М. Донского
Лебедь
Семь стариков
Переводы В. Левика
Слепцы
Перевод С. Петрова
Предрассветные сумерки
Перевод В. Левика
Авель и Каин
У каждого своя Химера
Переводы А. Ревича
Составитель С. Великовский
Режиссер Е. Резникова
Звукорежиссер Л. Должников
Редактор Т. Тарновская
На лицевой стороне конверта:
Портрет Ш. Бодлера.
Рисунок А. Матисса
Оформление художника В. Иванова
ОБНАЖЁННЫЕ СЕРДЦЕ
Когда летом 1857 гола в Париже власти учинили суд по обвинению в подрыве нравов над только что вышедшей книгой Шарля Бодлера «Цветы Зла», всегдашний недобрый нюх блюстителей благонамеренно-охранительного кривосудия на сочинения незаурядные в оче¬редной раз их не обманул. Бодлеровской ли¬рике действительно предстояло быть признан¬ной и в самой Франции, и далеко за ее пре¬делами не просто еще одним литературным открытием — в случае с Бодлером не праздны слова и сильнее, у нас в России произ¬носимые применительно к Толстому или До¬стоевскому: человековедческое откровение. Ни¬чего равного по пронзительной оголённости признаний, будь они внушены свинцовой ханд¬рой, обожанием, искусами порока, сладостной грезой, растравой сожалений, ужасом перед смертным уделом людским, пресыщением чувств, мстительной ожесточенностью или жаждой духовного просвета, ничего подобного по твердой убежденности, что все это и еще очень многое способно уживаться в одной душе, поэзия французов за свое тысячелетнее без малого прошлое не знала, да и после Бодлера достигала не часто.
В жизни Бодлера (1821 — 1867) с детства и до гробовой доски преследовало злополу¬чие, порождая неизбывно трагический настрой ума, щемящее подозрение о какой-то своей роковой «обреченности на вечное одиночество» и бесконечную вереницу тел повседневных поражений, какими расплачиваются за угловатый нрав, упрямое нежелание думать и поступать как все вокруг. Ребенком потеряв отца, он му¬чительно страдал от долголетнего разлада с обожаемой им матерью, вышедшей замуж вторично. Отчим пробовал отвадить стропти¬вого пасынка от «баловства пером» и небезус¬пешно склонял свою супругу прибегать порой к довольно крутым мерам в надежде искоре¬нить в нем податливость на парижские соблазны. Однако по достижении совершенно¬летия Бодлер настоял на своем: добропоря¬дочному прозябанию предпочел богемное кочевое житье, сперва безрассудно расточитель¬ное — пока семья, опасаясь за стремительно таявшее отцовское наследство, не добилась учреждения над ним оскорбительной опеки, — потом на грани нищеты. Рассеянная жизнь денди, пристрастие к обольстительницам из полусвета, донельзя неустроенный быт, осаж¬давшие Бодлера до конца дней долги не по¬мешали ему, однако, работать медленно, исто¬во, без поблажек себе даже и тогда, когда приходилось браться за литературную поден¬щину, и то, что у других сводилось к ре¬меслу ради заработка, для него было подвиж¬ническим служением, требовало полнейшей са¬моотдачи, поскольку, как он неколебимо веро¬вал, «в слове, в глаголе есть нечто
Священное».
Подобно немалому числу своих сверстников, Бодлер пережил революционную «весну наро¬дов» 1848 года — а он был на баррикадах и республиканского восстания в феврале, и в дни июньского мятежа парижских рабочих,— как краткое опьянение радужными, хотя и весьма сбивчивыми у него помыслами пере¬строить жизнь снизу доверху. Тем тягостнее было душевное похмелье на самом дне без¬надежности три года спустя, после декабрьско¬го переворота 1851 года, когда до безраздельной императорской власти во Франции дорвался племянник Наполеона – «Наполеон малый», как пригвоздил его к позорному столбу старший собрат Бодлера Виктор Гюго. У Бодлера оно сопровождалось отречением от всяких гражданско-политических порывов по причине непоправимой «разлучённости мечты и действия».
С той поры он бесповоротно утвердился в своем приговоре воцарившемуся кругом ка¬зарменному безвременью: цивилизация упадка, предзакатная, старчески недужная. Хотят того или нет, утрата ею былого здоровья и простосердечной наивности накладывает, по вы¬ношенной им мысли, неизгладимый отпечаток на вкусы, исподволь задает свои установки культуре; до предела обостряет чуткость к красоте увядания, одухотворенно-скорбной, соединяющей «пылкость и печаль». Отсюда же предпочтение, оказываемое Бодлером искусно сделанному, утонченно изысканному перед естественно безыскусным: ведь последнее бес¬хитростно впитывает выделяемые гнилым жи¬тейским болотом болезнетворные испарения и тем легко обрекает себя на упадочничество, тогда как их тщательная умелая переработка с целью превозмочь ущербность исходного сырья, из «грязи» неприглядного повседневья извлечь «золото» словесности самой чистой пробы есть, согласно Бодлеру, «героизм времен упадка».
По-своему героическая отвага и самообла¬дание мастера и впрямь понадобилась Бодлеру для беспощадно правдивого, честного «как на Духу» лирического самоанализа в «Цветах Зла» — этой, по его собственным словам, «жестокой книге», куда он «вложил все свое сердце» всю нежность, всю веру (вывернутую наизнанку), всю свою ненависть».
Исповеди предшествующих Бодлеру фран¬цузских лириков бывали и доверительно иск¬ренними, и удрученными, при том, что источ¬ник дурного, повергающего в скорбь неиз¬менно помещался ими где-то вовне — в раз¬литой окрест постылой скверне, в неблагопо¬лучии существующих порядков, в хмуро на¬супленных небесах или злокозненности зем¬ных судеб. Потомок этих меланхолических «сыновей века», пошедший по их стопам гораздо дальше, Бодлер с усугубленной рани¬мостью, каждой клеточкой души и тела тоже испытывает гнет неладно устроенной жизни, где он, носитель редкого дара, обречен быть проклятым отщепенцем. Облегчение он нахо¬дит разве что в том, чтобы истолковать свое окаянное изгойство как крещение в избраинической купели, предписав себе неукос¬нительный долг бунтарски свидетельствовать от лица «каинова отродья» — всех отвержен¬ных, горемык, «чью сиротскую жизнь иссу¬шила беда».
А вместе с тем Бодлер — уже первый из певцов «конца века», как окрестят вскоре во Франции умонастроения последней трети прошлого столетия, срастив хронологическую отсылку и намек на библейский «конец света». Прежде всего потому, что порочное, двусмысленно-греховное, чадное он уже обна¬ружил и внутри себя, в подсознательных толщах своей личности, где оно причудливо переплелось с добрым, благим, озаряющим. В противовес растроганным самообольщениям своих учителей. Бодлер делает крен в сторону саморазоблачения. С нажимом, вышзывающе,
однако же и не вовсе безоглядно, Уже к середине своей книги, выстроенной, как долгое хождение страждущей души пожизненному бездорожью в поисках спасительного приюта, пусть эта покойная гавань — смерть, он вы¬правит возникший было перекос: «сатанин¬ское» оттенит «ангельским». Впрочем, обе эги ипостаси у Бодлера не просто взаимопротивоположны, враждуют между собой, но и без труда перетекают друг в друга. В резуль¬тате соседство — «оборотничество» двух вечно соперничающих задатков человеческой души и связанная с этим ее бездонность - ключевые посылки изощренной бодлеровской исповедальности.
Другой жизненный пласт, впервые лириче¬ски освоенный Бодлером, — «обыденное чудо» огромного города с его очарованием и язва¬ми, уличным многолюдьем и одиночеством в толпе, смесью развлечений и обездоленности, бедноты из предместий и обитателей пышных особняков, седой старины и примет завтрашнего дня, непорочности среди грязных луж и набухающего где-то на рабочих окраинах пов¬станчества. Бодлер, по словам Анатоля Франса, «почувствовал душу трудящегося Па¬рижа... понял величие маленьких людей». В за¬боте о том, чтобы достовернее передать са¬му атмосферу и уклад цивилизации горо¬жан, он взял на вооружение, переоснастив по-своему и обогатив, счастливую находку одного из своих погибших в безвестности предтеч — краткое «стихотворение в прозе». Собранием таких набросков «Парижская ханд¬ра», выпущенным, правда, посмертно его ду¬шеприказчиками в 1869 году, он окончательно утвердил в умах своих соотечественников ту истину, что поэзия — это не обязательно стихи, подобно тому как стихи — далеко не всегда поэзия. Зато она непременно, по Бод¬леру, развязывает в нас «празднества мозга», каковые могут навеваться и не стиховой, го¬раздо более подвижной, хотя и ничуть не менее слаженной словесной «ворожбой», пре¬дельно гибкой при своей метафорической на¬пряженности и изяществе отделки.
«Намекающее колдование», «магия» письма в глазах Бодлера вообще непременный залог подлинности лирического мастерства. Сам он при этом считал наитие подслеповатым пово¬дырем пишущих и отнюдь не был распо¬ложен беспечно отпускать поводья воображе¬ния, а держал эту, по сто убеждению, «ко¬ролеву способностей» под жестким присмот¬ром владеющего собой ума и строгого уменья даже и тогда, когда облекал «правду в одеж¬ды странного», гротескно- парадоксального. Трагический душевный хаос бодлеровской «му¬жественной и горькой песни» (Луначарский) шевелится в подспудных толщах безукориз¬ненно стройного космоса.
Самарий Великовский
