Н. ГогольВий
фрагменты из повести
Читает Б. БАБОЧКИН
Еще ни у одного из писателен не было «дара выставлять так ярко... пошлость человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем»,— говорил о мастерстве Гоголя А. С. Пушкин.
Это уникальное свойство гоголевского таланта, пожалуй, впервые глубоко и тонко, в истинно реалистическом плане проявилось в одной из повестей «Вечеров на хуторе близ Диканьки» — и проявилось неожиданно. Двадцатидвухлетний Гоголь (под забавным псевдонимом хуторского пасечника Рудого Панька) открыл читателям чудесные россыпи украинского фольклора, сверкающий мир народной поэтической фантазии, где яркий комизм сочетается с «чертовщиной» и трогательным лиризмом.
Почти все «байки» наивного и лукавого рассказчика пронизаны ощущением красоты жизни, прелести свободного чувства, сливающегося в своих проявлениях с первозданно свежими движениями в природе — разливами могучего Днепра, громким топотом леса. И то демоническое, что олицетворено в колдовских чарах его панночек-утопленниц или проказничающих чертей, — также порождение шутливой игры народного вымысла, вольного духа юности и.веселья. А там, где колдуны и чародеи вырастают в исполинов зла («Страшная месть» или «Вечер накануне Ивана Купала»), повествование поражает воображение читателей романтическими контрастами смешного и ужасного.
И вдруг….на страницах второй части «вечеров» появляется персонаж, в котором при всем желании невозможно отыскать ничего «героического», ничего «ужасного» или величественного. Одним словом — «ни то, ни сё», характерной чертой которого как раз и стало отсутствие характера. Да и с историей этой «случилась история». Как знать, может, и произошло бы с Иваном Федоровичем Шпонькой что-нибудь необыкновенное— хотя и это весьма сомнительно, однако, чего не бывает на свете! Да только глу¬пая старуха спекла пирожки на той самой бумаге, где записана была эта примечательнейшая история...
Но как бы то ни было, пусть и без «необыкновенного» финала, а повесть попала в «Вечера». Она стала подлинным открытием гоголевского реалистического метода рас¬крытия «пошлости пошлого человека», истинно «человека без царя в голове». Стиль и тема этой юморески — предощущение дальнейшего художественного пути великого писателя. Здесь впервые резко противопоставлены лирическая поэзия народной жизни и утомительное однообразие, пустота и мелочный прозаизм поместного быта.
А потому и это «вдруг…», отличное от всех остальных повестей цикла по форме, стилю и тематически, все-таки органично войдет в «Вечера», чтобы затем быть продол¬женным и в «Миргороде», и в «Арабесках», и «Мертвых душах», и в бессмертных гоголевских сатирических комедиях.
Все то, что «происходит» с тупым, косным, бездеятельным Шпонькой, вполне могло произойти с героем «Женитьбы», с зятем Мижуевым из «Мертвых душ» и еше с десятком гоголевских старосветских помещиков.
Да что же, собственно, произошло с Иваном Федоровичем Шпонькой или с его могучей, энергичной тетушкой Василисой Кашпоровной? Добродушно, весело, снисходи¬тельно рассказал нам автор о великом множестве важнейших событий. Событий, ко¬торые на содержат в себе «ничего слишком замечательного», ибо тонут в душе Ивана Федоровича, словно в знаменитой миргородской луже. Сколько бы ни происходило тра¬гедии и драм на ее величавых берегах, а лужа все так же безучастно отражает ноги, копыта и дома...
Но позвольте! Ведь что-то да случается иногда в повести «Иван Федорович Шпонь¬ка и его тетушка»: являются новые лица, ведутся разговоры, в голове тетушки рож¬даются один за другим прожекты, как сыскать «дытыне» подходящую жену...
А Иван Федорович все «как будто громом оглушенный», ему «ни одна мысль не приходила на ум»…
И в снотолкователе «совершенно не было ничего»... Как и в самом Иване Федоро¬виче. Правда, автор сулит нам что-то новое, о чем мы будто бы узнаем в следующей главе. Но глава это пропала навеки по легкомыслию глупой старухи.
Да полно! Так ли уж нужна эта «следующая глава», раз нам и без того ясно, что в ней также не будет «совершенно ничего»? Ведь мы уж разгадали секрет рассказчи¬ка. Добродушие его язвительно, в усмешке — горечь и презрение. А в эпически законченной форме заключен заряд внутреннего гнева, разрушительной иронии и глубоко скрытого сожаления о несостоявшейся жизни, о потрясающей бездуховности.
Через два с лишним года после «Вечеров» появился «Миргород». Тут уже настоящее сонное царство «существователей!» Тут реалистическое изображение прозаических мелочей, формирующих такие «характеры», как глупейшие старосветские помещики или знаменитые своими «принципами» Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, и такие «конфликты», как пропажа кошки либо многолетняя тяжба из-за вырвавшегося в сердцах обидного словечка... Апофеоз нелепости и глупости венчает один из эпиграфов: «Хотя в Миргороде пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны!»
Однако «Миргород» — это не только «Старосветские помещики», но и романтиче¬ский, вольный, живописный «Тарас Бульба». Не только «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», но и мрачный, фантастический, загадочный «Вий». В примечании к нему автор даже указывает, что «вся эта повесть есть на¬родное предание» (хотя до сих пор не обнаружено точного соответствия сюжета «Вия» ни одному из сюжетов украинского фольклора).
«Вий», созданный в духе народно-поэтических сказаний, тем не менее качественно отличен, скажем, от «Страшной мести» или «Пропавшей грамоты».
Сказочная мистика и «чистый» демонизм фантастических страшилищ, идущие еще от преданий времен Киевской Руси,— наивные мифологические символы непознанных тайн природы. Такими они и предстают в юношеских «байках» Гоголя — Рудого Пань¬ка, еще усилившего простодушный дидактизм или «ужасающую» загадочность сюжетов и событий.
В «Вие», сохраняя фольклорные основы сюжетных мотивов и описаний, рассказчик (на этот раз уже не под псевдонимом) наполняет древние символы зла не столько юмором, величием или непобедимой мощью, сколько давящей властностью..
Панночка из «Вия» — это уже не Басаврюк не ведьма, играющая в карты, больше похожа на богатого и жестокого сотника— своего отца, чем на трогательных, озорных или устрашающих духов из «Вечеров».
Да и юный философ Хома Брут — не беззаботный парубок и тем более не «козанская душа», которой все нипочем. Это бездомный, всеми, кому не лень, помыкаемый сирота-бурсак, которому невесть за какую провинность выпало на долю помериться силою с адским порождением.
Хома и его приятели-бурсаки живут среди бесчеловечно жестокого мира. Вполне реальные «вежливый» ректор и суровый пан сотник в страшных видениях словно бы перевоплощаются в Вия и ведьму-панночку, в целое скопище самых невероятных уро¬дов. И так же, как в жизни, Хома «побоялся» ослушаться, не сумел «плюнуть ведьме на хвост...» Потому и погиб.
«Вий» — притча и быль, сказка и реальная трагедия. Не легкая, счастливая победи над забавными чертями, а действительно страшная, мучительная борьба, в которой умный, веселый, добрый человек сломлен, раздавлен беспощадной властью жестокости. Ведь Вий и ведьма потому и чудовища, что они «нелюди».
Играть, а тем более читать Гоголя — задача радостная и необычайно сложная. Сам он, по свидетельству современников, чтецом был великолепным. Да и как иначе можно отнестись к чтению гоголевских произведений, если известен случай, когда при подго¬товке к печати «Вечеров» даже наборщики «прыскали от смеха!»
Гоголь многолик и многозначен. И если народная артистка СССР В. Н. Пашенная читала «Шпоньку» с удивительным чувством комически-гротесковой природы образов и стиля, то народный артист СССР Б. А. Бабочкин воплощает в своем исполнений «Вия» почти несоединимые контрасты этого произведения; сочный юмористический бытовизм и драматическую насыщенность, романтическую яркость фольклорных метафор и деталей и глубокий психологизм.
М- Бабаева
