Их будет семь, - я так решила,Пора испытывать судьбу,
И первая уже свершила
Свой путь к позорному столбу...
1958 - 1960-е годы
СЕВЕРНЫЕ ЭЛЕГИИ
ПЕРВАЯ
Предыстория
Я теперь живу не там...
Пушкин
Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: "Henriette", "Basile", "Andre"
И пышные гроба: "Шумилов-старший".
Но, впрочем, город мало изменился.
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Казаться литографией старинной,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых, кажется, годов.
Особенно зимой, перед рассветом,
Иль в сумерки - тогда за воротами
Темнеет жесткий и прямой Литейный,
Еще не опозоренный модерном,
И визави меня живут - Некрасов
И Салтыков... Обоим по доске
Мемориальной. О, как было б страшно
Им видеть эти доски! Прохожу.
А в Старой Руссе пышные канавы,
И в садиках подгнившие беседки,
И стекла окон так черны, как прорубь,
И мнится, там такое приключилось,
Что лучше не заглядывать, уйдем.
Не с каждым местом сговориться можно,
Чтобы оно свою открыло тайну
(А в Оптиной мне больше не бывать...).
Шуршанье юбок, клетчатые пледы,
Ореховые рамы у зеркал,
Каренинской красою изумленных,
И в коридорах узких те обои,
Которыми мы любовались в детстве,
Под желтой керосиновою лампой,
И тот же плюш на креслах...
Все разночинно, наспех, как-нибудь...
Отцы и деды непонятны. Земли
Заложены. И в Бадене - рулетка.
И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила,
Ненужный дар моей жестокой жизни...
Страну знобит, а омский каторжанин
Все понял и на всем поставил крест.
Вот он сейчас перемешает все
И сам над первозданным беспорядком,
Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.
Перо скрипит, и многие страницы
Семеновским припахивают плацем.
Так вот когда мы вздумали родиться
И безошибочно отмерив время.
Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
Невиданных, простились с небытьем.
3 сентября 1940. Ленинград
Октябрь 1943. Ташкент
«Северные элегии» - вершина философской лирики Анны Ахматовой. Цикл, складывавшийся на протяжении нескольких десятилетий, образуют семь стихотворений, датированных 1921. 1940, 1942, 1945, 1955, 1958-1964 годами. История его создания рассказана Ахматовой в черновых набросках "Предисловия": "Вскоре после окончания войны я написала два длинные стихотворения белым стихом и окрестила их "Ленинградскими элегиями". Затем я присоединила к ним ещё два стихотворения ("Россия Достоевского", 1940-42, и "В том доме", 1921), дав им новые заглавия - "Предыстория" и "Первая Ленинградская". Остальные - их было задумано семь - жили во мне в разной степени готовности, особенно одно ("Седьмая, или Последняя Ленинградская элегия") было додумано до конца, и, как всегда, что-то записано, что-то потеряно, что-то забыто, что-то вспомнено, когда вдруг оказалось, что я их полюбила за единодушие, за полную готовность присудить меня к чему угодно".Однако порядок стихотворений не зафиксирован однозначно, несмотря на биографическую последовательность сюжета, их объединяющего. В «Элегиях» в полной мере раскрываются многие темы, ранее поднятые поэтессой в своем творчестве. Тридцатые годы, молчание, страх, тяжесть быта, память, творчество – все сплелось в «Элегиях» в единое целое.
Однако автобиографизм как таковой в цикле уходит на последний план. Прошлое не переживается вновь, а, объективированное отчуждением, переосмысливается в свете позднейшего духовного опыта. Страдания роднят поэтессу с народом, рождают ощущение причастности к жизни всего социума, способности говорить от лица многих. В то же время, личность Ахматовой противопоставляется народу, она словно стоит в стороне и наблюдает за происходящим с уже ставшей ей привычной позиции прозорливой и всепонимающей женщины. Ахматова даже в горе не стала до конца просто женщиной, одной из многих, пострадавших во времена репрессий.
Путь, избранный Ахматовой, отнюдь не прост. Что может быть страшнее для поэта, чем молчание? Однако Ахматова готова к жертве, готова «выжечь сердце» и «изуродовать судьбу». Молчание обрекает ее на одиночество. Но, даже стоя у «позорного столба», поэтесса до самого конца не нарушит его.
Мысль о том, что личность, обладающая полнотой самосознания, "остается одинокой перед обществом", а в тоталитарную эпоху становится социально опасной, получила воплощение в целом ряде стихотворений Ахматовой 1930-х годов, а также в 'Прологе' и «Поэме без героя». Мир отторгает художника как инородное тело, ибо он – другой.
Молчание в «Седьмой элегии» становится воплощением мысли о трагедии творчества, о необходимости быть услышанной. Так, А.Г. Найман так вспоминал об одном из своих посещений Ахматовой:
«Я уходил, ошеломленный тем, что провел час в присутствии человека, с которым не то чтобы у меня не было никаких общих тем (ведь о чем-то мы этот час говорили), но и ни у кого на свете не может быть ничего общего».
