Я Ходжа Насреддин, сам сабе господин,И скажу, не совру— никогда не умру!
Буду жить, буду пёть и на солнце глядеть.
И кричать на весь мир; пусть подохнет эмир!
Нищий, босый и голый, я бродяга веселый,
Буду жить, буду петь и на солнце глядеть.
Сын народа любимый и судьбою хранимый,
Я смеюсь над султаном, над эмиром и ханом!».
Больше 30 лет назад появилась эта замечательная книга. Совсем небольшая, скорее повесть, чем роман, написанная, несмотря на тогдашнюю молодость автора (он был не старше своего веч¬но юного героя), с поразительным мастерством, живым, ярким, запоминающимся слогом; книга на удив пение солнечная, полная юмора, она сразу завоевала горячую любовь читателей.
Исегодня ее читают с увлечением люди самых разных возрастов и литературных вкусов. Читают и не устают радоваться, сострадать, негодовать И от души смеяться. Да так ведь и всегда быва¬ло с неунывающим хитрецом, героем восточных сказок и легенд Ходжой Насреддином — воплощением народной мудрости, символом бесстр¬шия; благородства, находчивости и человечности.
Анекдоты, побасенки, легенды о подвигах это¬го любимого персонажа народного фольклора пережили века. В знаменитых багдадских сказ¬ках «Тысячи и одной ночи» говорилось: «Слава живому, который на умирает!» Эти слова взяты эпиграфом к последним главам «Возмутителя спокойствия» — первой части книги Леонида Соловьева «Повесть о Ходже Насреддине». Книга, появившейся в 1940 году и потом много раз пе¬реиздававшейся, переведенной на разные языки, поставленной на театральной сцене, экранизиро¬ванной под названием «Насреддин в Бухаре» и снова ожившей в радиоспектакле под своим собственным заглавием. Все роли в радиоспектакле — от рассказчика и Ходжи Насреддина до глупых мудрецов и даже прекрасной Гюльджаи — сыграны были великолепным мастером художественного слова, создателем множества незабываемых звучащих образов Осипом Наумо¬вичем Абдуловым (1900—1953).
Этот спектакль, вошедший в золотой фонд советского радиотеатра, мы сегодня и услышим. Но, прежде чем заговорит и засмеется, зашумит разными голосами пестрый мир средневековой Бухары, столь красочно воссозданный талантом писателя Леонида Васильевича Соловьева, мы по¬знакомимся с человеческой и литературной судьбой самого автора, имя которого для миллиона людей связано с этой великолепной книгой
Он не успел окончить то, что обычно называют мемуарами, не дописал свою «Книгу юности». Это не были воспоминания в общепринятом смысле слова. Это были эпизоды не из одной только его жизни — это была живая история по¬коления 20-х годов, поколение мальчишек, которым в годы революции и гражданской войны исполнилось по 10—12 лет. Мальчишек, «хранив¬ших гранаты под подушкой», сбегавших из дома на фронт, мечтавших о подвигах и геройской смерти на поле битв, о походах, о боевой славе, о схватках с беляками, белобандитами, басмачами.
Леонид Соловьев (1906—1962) родился за пределами России — в Триполи теперешнем Ливане. Когда ему было пять лет, родители вернулись на родину и поселились в Средней Азии, которую, по словам писателя, он «исколесил вдоль и поперек».
«Неистовая страсть к писанию» возникла а нем как-то сразу... после неудачного футбольного матча. Учащийся железнодорожного техникума в Коканде стал свидетелем ужасающего «беззакония» спортивных судей и решил написать об этом в газету «Правда Востока». Долго еще после этого «случая» пришлось Леониду Соловьеву ждать первого журналистского гонорара. Но де¬ло было сделано. Техникум постепенно забывался. Дни и ночи уходили на лихорадочное сочинение статей, очерков, фантастических и авантюристических романов…
На домашнем совете принято было справедли¬вое, но нелегкое решение. Леонид с мешком за плечами и кое- каким количеством денег (кото¬рые очень скоро кончились) отправился «в люди». Он обошел пешком, объездил на поезде,
арбе, лошадях многие города и районы Средней Азии, повидал такое, о чем мы теперь и представления не имеем, но что в 20-е годы было обычаем, освященным веками. Участвовал в расследовании одного крупного политического пре¬ступления, был секретарем в народном суде, рабкором, журналистом, наконец, писателем…
Да, именно с конца 20~ж годов начинается литературная деятельность будущего автора «Повести о Ходже Насреддине». Вероятно, смутное, неосознанное еще в годы юности желание постичь истоки народного жизнелюбия, проследить рождение устного фольклора жило в нем давно. Тогда, когда он бродил по узким улочкам старинного Коканда, заходя в чайханы, слушая состязания в красноречии на базарах, пыльных дорогах, в пути.
«Я вообще никак не думал тогда, только видел и слышал: я жил чувствами, а разум только начинал мерцать во мне», — вспоминал он в «Книге юности». А видеть и слышать он мог многое, такое, что навсегда врезалось в память чувств и впоследствии ожило в своем первозданном виде. Он пытался писать об этом, когда ему еще не «стукнуло» шестнадцати, выбрав псевдонимом громкое имя: «Бодрствующий»...
И написал, когда ему исполнилось вдвое больше, —.о том, что поразило его тогда, в юности, во время упоительных и небезопасных блужданий по ночному Коканду — городу, обретавшему в темноте и тиши древний, полузабытый облик... Ведь в « возмутителе спокойствия» именно старинный бухарский базар стал как бы ареной, сценой, на которой особенно четко вырисовываются силуэты, в пыли, зное, духоте и тесноте которой рождаются словесные и кулачные бои, разрешаются споры, происходят обманы, сдел¬ки, знакомства...
«В иной мир, на три века назад» попадает читатель «Повести о Ходже Насреддине», как попадал в него юный кокандский житель, бродя по ночному городу,— в «странный мир, невообразимое смешение времен, звуков, красок и запахов».
В мир, где царит несправедливость и насилие, где за дела двадцатилетней давности могут отобрать у старого горшечника его прекрасную дочь Гюльджан, и отцу ничего не останется, как согласиться на этот бесчеловечный торг. Где владыка Бухары, глупый, пресыщенный роскошью и лестью эмир, окружен прихлебателями — «уминателями тюфяков поглотителями пищи и набивателями своих бездонных карманов».
И вот в этом мире насилия, горя, обмана, бесчеловечности вдруг зазвенел веселый молодой голос, застучал копытцами маленький упрямый ослик. И появился в Бухаре прямо среди бела дня, дерзкий голодранец с лукавыми, ясными глазами на открытом, веселом лице. Тот самый, которому калиф багдадский отрубил голову, с которого хан хивинский содрал кожу, которого султан турецкий посадил на кол, а шах персидский повесил! И которого эмир бухарский так и не сумел заставить замолчать, хотя старался изо всех сил.
«Беззаветная любовь к народу, смелость, честное лукавство и благородная хитрость несравненного и бесподобного Ходжи Насреддина» по¬могали ему вот уже многие сотни лет оставаться невредимым. Слава о нем бежала впереди самой быстрой арабской лошади, летела быстрее ветра и достигла Благородной Бухары прежде самого его появления. И не нашлось среди народа ни одного, кто бы решился предать Ходжу Насреддина... Потому что этот человек должен был жить вечно. Как вечно будет жить народная вера в доброту, человечность, правду. Вера, которой не отрубишь голову, которую не утопишь в самом глубоком арыке, не сожжешь в самом яростном пламени...
Слышите голос, молодой и веселый, звенящий в шуме толпы громче и яснее любой перепалки и торга? Он поет, этот голос:
...Никогда не умру!
Буду жить, буду петь и на солнце глядеть…» Сейчас мы встретимся с тем веселым оборван¬цем, который так дерзко «возмутил спокойствие» а славном городе Бухаре, — с любимым героем восточных легенд и басен, непобедимым и бессмертным Ходжой Насреддином!
М. Бабаева