Солоухин Владимир - Стихотворения

ВЛАДИМИР СОЛОУХИН

СТИХОТВОРЕНИЯ

Сторона 1
Дождь в степи
Деревья
Колодец
Из ранней лирики
Я никого на свете не убил
Идут кровопролитные бои
Ястреб

Сторона 2
Яблоко
Не прячьтесь от дождя
Солнце
Здравствуйте
Венок сонетов

ЧИТАЕТ АВТОР

К сожалению, стало общеупотребительным выражение «писатели и поэты», как будто поэт нечто вроде певца, а к писателям имеет весьма отдаленное отношение. Но даже если иной поэт и поет свои стихи, скажем, под гитару, то он все-таки сначала пишет их — следовательно; как-никак, а писатель. Каким же образом, по этой тавтологической классификации, определить Владимира Солоухина, пишущего и стихи, и прозу. Вот уж поистине «и писатель, и поэт» в одном лице. Но не будем впадать в узость псевдоопределений. Самое лучшее определение Владимира Солоухина, как любого настоя¬щего творческого человека, это его собственное имя — Владимир Солоухин. При произнесении этого имени у каждого думающего читателя возникает целый круг ассоциаций — и художественных, и общественных, выстраивающийся в неповто¬римый личностный образ, к которому можно по-разному относиться, но вряд ли можно не относиться никак. Такова притягательная сила индивидуальности, вызывающей активное отношение к себе, в отличие от безликости, рядящейся то в лапти, то в модные туфли на платформе, но остающейся безликостью. А индивидуальность — и босиком индивидуальность. Мое отношение к Солоухину дополнено еще и биографическим опытом. Впервые, я увидел и услышал Солоухина на вечере встречи с поэтами Литинститута в Доме пионеров году в 47-м. Широкоскулый, поволодимирски окающий, с двумя светящимися внутренней силой васильками из-под белесого чуба, в погонной гимнастерке, перепоясанной широким многодырчатым ремнем, Солоухин читал стихи так размашисто, с оттягом, как рубят неподдающиеся дрова, наслаждаясь тем, что они не поддаются, и будучи уверенным, что они все-таки расколятся, несмотря на сучья. В отличие от некоторых других поэтов он не заигрывал с аудиторией, а тяжело, напроломно, по-бычьи врубался в ее сознание. Меня тогда поразило, что эта бессентиментальная, плотски наваливающаяся на слушателей интонация не всегда соответствовала содержанию стихов, таких, например, как;

Дуют метели, дуют.
А он от тебя ушел,
И я не спеша колдую
Над детской твоей душой.

Но постепенно я привык к этой интонации, как именно к солоухинской, и даже при чтении его стихов глазами всегда слышу ее. Навсегда запомнились исповедальные стихи о мальчике, разорявшем птичьи гнезда, а затем водружавшем на комод белые или крапчатые круглые гробницы убиенных певцов.

Дрожат над ними хрустали,
Ложится пыль густая...
Из них бы птицы быть могли,
А птицы петь бы стали.

Эти стихи были знаменитыми тогда. Но даже и в них Солоухин не допускал слезы, как будто боясь обнаружить в себе хрупкость человеческой жалости. У меня был другой взгляд на поэзию. Мне казалось и кажется, что поэты не должны стесняться жалости, которая лишь при надменной отчужденности жалеющего может быть оскорбительной. Ведь недаром в русских деревнях вместо «я тебя люблю» часто говорили «я тебя жалею». Но не бывает двух одинаковых поэтов, как не бывает двух одинаковых характеров. Поэтому изначальную сущность поэта нужно искать в самом его характере. Мало из поэтов нашел бы в себе решимость так резко сказать о любви, как его сделал однажды Солоухин:

Когда бы жить любовь не помогала,
Когда б сильней не сделала меня.
Когда б она мне солнце с неба стерла,
Что б стали дни туманней и мрачней,
Хватило б силы взять её за горло
И задушить! И не писать о ней!

Солоухин не принадлежит к характерам, поэтизирующим Трогательность беспомощности. Его многие стихи, сложенные вместе образуют своеобычную, полную могучего самоутверждения оду силе духа, силе природы. Как видно из вышеприведенной цитаты, . даже любовь он воспринимает не как источник порой обессиливающей мечтательности, но именно как источник силы, - в противном случае он готов восстать и против любви. Даже в своих как будто анималистских, а на самом деле глубоко очеловеченных стихах «Волки», «Ястреб» Солоухин продолжал откровенную апологию силы характера в противовес слабовольной разжижженности. Такая апология при размытой моральной направленности может быть чревата многими опасностями, но спасительным моральным критерием для поэта явилась любовь к родной земле. Эта любовь была для Солоухина не тем источником силы, который заглушает потайные родники жалости, но источником, возникшим из этих родников. Ступнями, привыкшими к городским асфальтам, но еще не утратившими крестьянскую чуткость, снова почувствовав корни детства, проступавшие сквозь рубчатые следы автомашин, Солоухин написал, может быть, свою луч¬шую поэтическую книгу, хотя формально она была написана прозой: «Владимирские проселки». Эта книга явилась откро¬вением для своего времени, и не будет преувеличением, если скажу, что она стала родоначальницей нового направления в литературе. В этой книге было именно то исконно русское «люблю», в котором звучит «жалею», я то «жалею», в котором звучит «люблю». Это двуединое отношение к родной земле получило затем своё развитие у Шукшина, Белова, Астафьева, Распутина и многих других. Солоухин не сузился в понимании нужд родной земли ни до этнографии, ни до чисто сельскохозяйственной проблематики, хотя и не чурался этих мотивов. Почвенничество переходит в ограниченность только тогда, когда при заботе о почве, как таковой, забывается судьба духовной почвы народа, имя которой - культура. В своих «Пись¬мах из Русского музея», в повести «Черные доски» Солоухин без фельетонной крикливости, с хозяйским внутренним достоинством поставил вопрос о сохранении культурного насле¬дия народа, не менее важный, чем крестьянская забота о земле-кормилице. К этим его работам с полным правом можно поставить эпиграф Пушкина:

Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
На ней бессмысленно чертят.
Но краски чуждые, с летами.
Спадают ветхой чешуёй;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой…

Почвенничество переходит в национализм тогда, когда утрачивает ощущение всего земного шара как общей почвы мировой культуры, состоящей из мозаики неповторимых национальных почв. Пушкин — без русского духа, Лорка - без испанского, Уитмен — баз американского - разве они смогли бы стать частью мирового духа, будучи деревьями только с воздушными корнями? Не люблю бахвальства словом «русский», но и не уважаю странную застенчивость произносить это слово. Человек, у которого нет национальной гордости, не способен на гордость интернациональную. Неруда ощутил в себе изначальное гудение «Всеобщей песни», поднявшись на вершину перуанской горы Мачу-Пикчу только потому, что немало посбивал своих ботинок на чилийских скалах, говоривших ему столько каждой своей трещинкой. Дар Солоухина увидеть особинку каждого русского полевого или лесного растения и распознать повадку игры в прятки каждого русского гриба, может быть, и позволил ему с такой естественностью понять природу души Шамиля, рожденную совсем иной при¬родой, или переводить прозу болгарки Благи Димитровой о далеком Вьетнаме баз какого-либо признака отчужденности. В любви к родной земле — способность полюбить другую землю. Забота о наследии русской культуры — это не зазнайское бахвальство национальными сокровищами, а жажда протянуть человечеству бывшие черные доски, загнившие возрожденны¬ми красками. В этом возрождении — вспомним Пушкина! – смывание черного налета с времени, да и с самого себя («так исчезают заблужденья с измученной души моей»). Солоухин, как многие люди его поколения, прожил сложную противоре¬чивую жизнь, полную оправдавшихся и неоправдавшихся надежд, побед и заблуждений. Но только муки совести служат неопровержимым доказательством наличия совести, и нет ничего необходимее для поэта, чем самоочищение творчеством. Это и есть истинное возрождение души, о котором писал Пушкин сквозь собственное «и с отвращением читая жизнь мою». В этом-то и есть на саможалость, а подлинный источник силы.
Солоухин по характеру явление чисто русское. Однако он не пошел в поэзии по пути внешней «русскости», как некоторые стихотворцы, ничего не признающие кроме собственных подделок под фольклор и вытаскивающие всякие ядрено-мудреные словечки из Даля. Было неожиданно, что Солоухин, ревнитель русской старины, стал писать верлибром, редким в нашей поэзии. Но это как раз и есть широта русского характера, — от него всегда ожидаешь неожиданностей. Неожиданности могут быть разные -, и некоторые из них иногда меня отчуждали от Солоухина, но затем они снова сменялись иными, удивляюще радующими неожиданностями. Наши дороги иногда полемически пересекались, но в никогда не утрачивал понимания того, насколько беднее стал бы пейзаж нашей литературы без кряжистого, мощного дерева поэзии и прозы Солоухина с его двужильными корневищами, с его разлапыми ветвями, в которых застряли накрепко схваченные куски нашего русского неба. Солоухин писал о том, что внутри него ежедневный бой, ежедневные баррикады. Что ж, настоящая сила постигается, может быть., именно в борьбе внутренней, а не внешней . Но иногда и пожалеть - только не себя самого! — эта сила. И не знаю, кто сильнейший внутри Солоухина в этой борьбе, но, может быть, этот сильнейший ни по ту сторону внутренних баррикад, ни по другую, а он - это некто третий, кто незримо возвышается над воюющими сторонами и своим неожиданным, даже для автора воплощением в творчестве даст. Подтверждение того, что талант в развитии - это непрерывный переход из одного качества неожиданностей в другое.
Все остальное пусть голос Солоухина скажет сам с этой пластинки.
Е. Евтушенко