Записи чтения самого Мандельштама. Записи очень несовершенные, сделанные давным-давно на восковых валиках фонографа. Но пусть с помехами, искажениями, несомненно обедняя тембр голоса, они все-таки дают некоторое представление о манере чтения поэта, которая так удивляла и радовала его современников.Судя по многим мемуарам, манера эта со временем менялась (раньше он читал более нараспев, позже - более сдержанно), но всегда он вкладывал в чтение всего себя, старался выразить в движении голоса еще что-то трудно передаваемое, но весьма существенное.
«...Мандельштам не хочет разговаривать стихом, это прирожденный певец, и признает он не чтение стихов, а патетическую декламацию. Его идеал - театр Расина, «когда расплавленный страданьем крепнет голос, и достигает скорбного закала негодованьем раскаленный слог» - писал Максимилиан Волошин о своеобразии мандельштамовского чтения.
Сохранившиеся записи свидетельствуют о том, что Мандельштам читал торжественно, напевно, очень музыкально. Особенно примечательно в его чтении то, что его интонирование не столько выявляло смысл стихотворения, сколько создавало определенную дополнительную эмоциональную окраску. Движением голоса он стремился передать (и передавал!) то, что только словом передать, выразить, невозможно.
Мандельштам много думал о звучании поэтической речи. Иногда он даже несколько преувеличивал преимущества звучащего слова перед «немым» текстом. Говорил, например, что стихи Ахматовой «сделаны из голоса и существуют только вместе и ним...» (Лев Шилов). Мандельштам утверждал (опять же несколько преувеличивая), что он один в России «работает с голоса» и что вообще поэзия по-настоящему живет лишь в звучании, в исполнении. Разумеется, не во всяком, но в том, какое он называл «понимающим исполнением».
Язык булыжника мне голубя понятней
Язык булыжника мне голубя понятней,
Здесь камни - голуби, дома как голубятни,
И светлым ручейком течет рассказ подков
По звучным мостовым прабабки городов.
Здесь толпы детские - событий попрошайки,
Парижских воробьев испуганные стайки -
Клевали наскоро крупу свинцовых крох -
Фригийской бабушкой рассыпанный горох,
И в памяти живет плетеная корзинка,
И в воздухе плывет забытая коринка,
И тесные дома - зубов молочных ряд
На деснах старческих - как близнецы стоят.
Здесь клички месяцам давали, как котятам,
А молоко и кровь давали нежным львятам;
А подрастут они - то разве года два
Держалась на плечах большая голова!
Большеголовые там руки поднимали
И клятвой на песке как яблоком играли.
Мне трудно говорить: не видел ничего,
Но все-таки скажу, - я помню одного,
Он лапу поднимал, как огненную розу,
И, как ребенок, всем показывал занозу.
Его не слушали: смеялись кучера,
И грызла яблоки, с шарманкой, детвора;
Афиши клеили, и ставили капканы,
И пели песенки, и жарили каштаны,
И светлой улицей, как просекой прямой,
Летели лошади из зелени густой.
