Александр КушнерНовое дыхание стихотворения
Читает автор
Стороне 1 —24 52
ИЗ КНИГИ «ГОЛОС»
Голос — это работа души...
Сквозняки по утрам...
Любил — и не помнил себя…
Быть классиком...
Сложив крылья
ИЗ КНИГИ «ТАВРИЧЕСКИЙ САД»
По рощам блаженных...
Нет лучшей участи…
На выбор смерть ему...
И если спишь на чистой простыне…
Мы спорили, вал белоснежный...
ИЗ КНИГИ «ДНЕВНЫЕ СНЫ»
Как мы в уме своем уверены...
Микеланджело
Вот счастье — с тобой говорить…
Сторона 2 — 24.15
ИЗ КНИГИ «ДНЕВНЫЕ СНЫ»
Тарелку мыл...
Перевалив через Альпы...
Гудок пароходный — вот бас...
За дачным столиком…
В любительском стихотворенье...
ИЗ КНИГИ «ЖИВАЯ ИЗГОРОДЬ»
Сказал один чудак
Воспоминания
Гадание
А мы и я в пятьдесят...
Митрохина пестрый рисунок...
Ты не права — тем хуже для меня...
Как писал Катулл…
Ну, музыка, счастливая сестра…
На через Моцарта
Читая стихи. Кушнер словно бы чуть-чуть задыхается.
Такое впечатление, будто он очень торопился, боялся опоздать на важную встречу — и вот, едва возникнув на пороге, не успев пока совладать с дыханием, выговаривает самые первые, в нетерпении рвущиеся из горла слова, продолжая тот самый мысленный разговор и с самим собою, и с Богом, и с нами, что явно начат был еще в пути.
О чем разговор?
О разном. Порою даже вроде бы о пустяках.
Но в поэзии — как, впрочем, и в нашей с вами бытности — ничто не пустяк. И если мы забудем это правило. Кушнер напомнит его — строками о бабочке-однодневке, о часе, проведенном наедине с любимой книгой, о минутной размолвке с милой женщиной. Летучая жизнь мгновения продлевается в стихе и, замирая в нем, вряд ли меньше говорит о сути бытия, чем-то, что торжественно увековечено гранитом и бронзой, одой и гимном.
Не повод существен в стихах — как, впрочем, и всюду, — а то, чем этот повод вызван и чему он послужит. Родившись в мимолетном соприкосно¬вении даже и с ничтожнейшей, казалось бы, из примет реальности, пройдя проверку настрое¬нием и чувством поэта, мысль Кушнера все равно устремляется к важному, к тому, ради чего он и торопился, боялся опоздать.
Так о чем разговор?
О разном. Но всегда о главном. О неотступном и неотложном.
О смерти — взгляд Кушнера в эту бездну все пристальнее, все заворожённее, а его стихи на эту «тему тем» мировой поэзии — все мужественнее и проще.
О жизни — тут, чем больше подробностей, красок и линий в спектре, чем рельефнее «зернистость» материала, его фактурность и внут¬ренняя подвижность, тем крепче стих, трезвее мысль, зрелее нравственное чувство поэта.
О любви — и немного, совсем немного найдется в нашей сегодняшней поэзии тех, кто уны¬лому и, увы, распространенному «безлюбью» столь ясно, столь горделиво противопоставил бы «науку страсти нежной», ее маленькие, трогательные секреты и ее великие тайны, как обыч¬но сдержанный, целомудренно-замкнутый Кушнер.
О времени — и о том, историческом, что открывается взору в редких разрывах непроглядно-сплошной дымки, и об этом, нынешнем, все¬ляющем надежды — пока, правда, робкие, почти не обеспеченные личным опытом, — но все-таки, все-таки вселяющем надежды, обещающем не только новое мышление, но и новое дыхание...
Я не знаю, почему для этого разговора с ценителями поэзии, с давними и новыми своими собеседниками Кушнер выбрал именно те стихи, какие он выбрал сегодня. Сработал, похоже, за¬вещанный Пастернаком принцип: «...Чем случайней, тем вернее...», — я, признаться, несколько досадую, что не услышанными нынче останутся многие другие стихи поэта и те, что давно запали в читательскую память, заняли свое, по праву принадлежащее им место в самых выве¬ренных антологиях русской поэзии XX века, и те, что только что рождены бегущим днем, его сму¬той и его тревогами.
«Для восполнения объема», для верного пони¬мания того, что прозвучит с пластинки, стоит поэтому хотя бы пунктирно наметить путь поэ¬та; от первой его книжки — она так и называ¬лась «Первое впечатление» (1962) — до последних по счету сборников — «Таврический сад» (1984), «Дневные сны» (1986), «Живая изгородь» (1988).
Кушнеру посчастливилось: он уже и родился, кажется, с даром поэтической речи, с умением обо всем говорить прозрачными, певучими сти¬хами. Стартовая ситуация была, словом, настолько хороша, что потребовалась, думаю я сейчас, немалая воля для того, чтобы не поддаться соблазну легкой, никчемно-изящной «болтовни в стихах», чтобы воспитать в себе при¬вычку говорить «в рифму» только о том, о чем иначе сказать невозможно.
Воля у Кушнера нашлась. И то, что с самого начала надежно противостояло любой небрежности, любой необязательности и безвкусице; тоже нашлось:
Ленинград — «… единственный город на свете, где можно и в горе прожить»;
Культура — с ее внутренней цельностью и неувядающей свежестью, с ее однозначно вы¬соким понятием о назначении поэта е России;
личный опыт — пусть внешне скудный (эвакуации, школа, пединститут, учительство в вечерней школе), но непрерывно прирастающий, обогащающийся в чтении, в общении с друзьями, в размышлениях об истории и современности.
Принадлежа к «поколению 56-го года». Кушнер уберег себя и от безудержного оптимизма в короткие дни «хрущевской оттепели», когда многим верилось, что до лучезарного Будущего рукой подать, и от иссушающего душу пессимизма, от бесплодного отчаяния в долгие-долгие годы «брежневской паузы», когда время то ли прикинулось остановившимся, то ли и впрямь остановилось.
Ранние стихи поэта, даже самые безоглядные, самые «юношеские» по сердечному тонусу, всег¬а либо ироничны, либо драматичны. Его более поздние строки надиктованы мужеством стоичес¬кого терпения, превозмогания всего того, что мешает жизни быть праздником.
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости не свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти.
Как на рынке, поменять, —
с «петербуржской», суховатой отчетливостью и «петербуржской» же неприязнью к пустым сантиментам сказано Кушнером «посреди застоя», и вся его лирика есть действительно лирика нравственного сопротивления злу, бесчестию, фальши.
Он не пытался ни перекричать глухой шум времени, ни выбрать иную, чем на роду написано, долю. Но ни пяди своего духовного пространства он не отдал оползню жизни. А про¬странство это все расширялось — и дистанция длиной в судьбу отделяет казавшиеся в юности надежным прибежищем «десять метров мирного житья» от открывшихся Кушнеру в зрелые его годы просторов заснеженной, зимней Родины, от вьюг отечественной истории и сквозняков современности…
Что же хранило,' что поддерживало и поддерживает поэта «средь бурь гражданских и тре¬воги»?
Только то, что всегда хранит и поддерживает российских интеллигентов: культура, веления нравственного закона, вера в то, что человек и народ изначально предрасположены к красоте, добру, истине.
И еще — братство, круговая порука единомышленников, товарищей по судьбам, по стихам.
Он не искал их. Они сами — по звуку, по голосу — нашли Кушнера и к нему потянулись,
С ними и только с ними, единомышленниками, он разговаривает — о том, что и для него, и для них одинаково важно. С ними, случается, спорит. От них ждет отклика. На встречу с ними всегда торопится, опоздать страшится.
И — никогда не опаздывает.