На КавказеИздревле русский наш Парнас
Тянуло к незнакомым станам,
И больше всех лишь ты, Кавказ,
Звенел загадочным туманом.
Здесь Пушкин в чувственном огне
Слагал душой своей опальной:
"Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной".
И Лермонтов, тоску леча,
Нам рассказал про Азамата,
Как он за лошадь Казбича
Давал сестру заместо злата.
За грусть и желчь в своем лице
Кипенья желтых рек достоин,
Он, как поэт и офицер,
Был пулей друга успокоен.
И Грибоедов здесь зарыт,
Как наша дань персидской хмари,
В подножии большой горы
Он спит под плач зурны и тари.
А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
Мне все равно! Я полон дум
О них, ушедших и великих.
Их исцелял гортанный шум
Твоих долин и речек диких.
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел -
И в клетке сдохла канарейка.
Других уж нечего считать,
Они под хладным солнцем зреют.
Бумаги даже замарать
И то, как надо, не умеют.
Прости, Кавказ, что я о них
Тебе промолвил ненароком,
Ты научи мой русский стих
Кизиловым струиться соком.
Чтоб, воротясь опять в Москву,
Я мог прекраснейшей поэмой
Забыть ненужную тоску
И не дружить вовек с богемой.
И чтоб одно в моей стране
Я мог твердить в свой час прощальный:
"Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной".
Сентябрь 1924
Тифлис
чит. С.Балашов
Есенин всегда благоговейно относился к Пушкину, и его особенно огорчало, что именно в воображаемом разговоре с Пушкиным Маяковский так резко и несправедливо отозвался о нем, о Есенине. Как будто эти слова Пушкин мог услышать, как если бы он был живым, реальным собеседником. Свою обиду он невольно переносил и на творчество Маяковского.
- Я все-таки Кольцова, Некрасова и Блока люблю. Я у них и у Пушкина только и учусь. Про Маяковского что скажешь? Писать он умеет - это верно, но разве это поэзия? У него никакого порядку нет, вещи на вещи лезут. От стихов порядок в жизни быть должен, а у Маяковского все как после землетрясения <...>.
Есенин как-то весь потускнел, от утренней свежести не осталось и следа. Грустные глаза, усталая опустошенность во взгляде, горькая улыбка.
Потом стал читать свое недавно написанное в Тифлисе стихотворение про Кавказ»
Нужно добавить, что «Юбилейное» Маяковского было опубликовано в З. Вост. 7 сентября 1924 года, т.е. всего за один-два дня до приезда в Тифлис Есенина. Все это, вместе взятое, объясняет, почему в стихотворении «На Кавказе» есть строки, посвященные В.В.Маяковскому.
Затем Есенин вспомнил Н.А.Клюева - в одиннадцатой строфе «На Кавказе» содержится известное определение «ладожский дьячок», отображающее негативное отношение его автора к клюевской религиозности. Это обращение здесь к имени Клюева также не случайно. Поэты встречались летом 1924 года в Ленинграде, и разногласия по религиозным вопросам в их беседах действительно возникали. Вот свидетельство самого Клюева из его письма друзьям от 18 августа 1924 года: «Особенно меня поразило и наполнило острой жалостью последнее свидание с Есениным, его скрежет зубный на Премудрость и Свет. Об этом свидании расспросите Игоря <И.И.Маркова> - он был свидетелем пожара есенинских кораблей. Но и Есенин с его искусством и я со своими стихами так малы и низко-презренны перед правдой прозрачной, непроглядно-всебытной, живой и прекрасной...» (Письма, 339). Этот разговор с Клюевым мог вспомниться Есенину, когда он работал над стихотворением «На Кавказе».
Следующая (двенадцатая) строфа стихотворения вновь содержит отзвук «Юбилейного» В.В.Маяковского,- на этот раз таких его строк: «Чересчур / / страна моя / / поэтами нища». Очевидно, что, написав «Других <поэтов> уж нечего считать» и т.д., Есенин согласился здесь с Маяковским (наблюдение А.А.Козловского).
Т.Ю.Табидзе писал в 1926 году о Есенине: «В первый же день приезда в Тифлис он прочел мне и Шалве Апхаидзе свое „Возвращение на родину“. И стихи и интонация голоса сразу показали нам, что поэт - в творческом угаре, что в нем течет чистая кровь поэта.
В этот приезд С.Есенин сознательно стремился порвать со старым образом жизни. Видно было, что кабацкая богема ему до боли надоела, но он еще не находил сил вырваться из ее оков:
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой...
Поэт благодарит Кавказ: он научил его русский стих „кизиловым струиться соком“,- и дает как бы клятву <следует четырнадцатая строфа „На Кавказе“>. <...>
Кавказ, как когда-то для Пушкина, и для Есенина оказался новым источником вдохновения. <...> Есенин был в Грузии в зените своей творческой деятельности, и нас печалит то, что он безусловно унес с собой еще неразгаданные напевы, в том числе и напевы, навеянные Грузией. Ведь он обещал Грузии - о ней „в своей стране твердить в свой час прощальный“» (Восп., 2, 192-194).
Стихотворение Есенина стало для А.П.Селивановского поводом к таким суждениям: «Мы можем теперь говорить о новом Есенине. <...> Есенин повернулся к Пушкину. <...> И на Кавказе, где жил Пушкин, где грудь Лермонтова встретила свою смертельную пулю, он обращается к той же эпической простоте великих ушедших гениев <цитируются седьмая и восьмая строфы стихотворения>. Не подражательность, не стилизация под Пушкина, не рабское копирование музыки пушкинских ритмов. Через голубую туманность неопределенных юношеских переживаний, через кабацкие взвизги хмельных ночей Есенин пришел к суровой чеканной простоте зрелого и действительно великого поэта»
Есенин Сергей Александрович (1895-1925)
