Багрицкий (настоящая фамилия - Дзюбин) Эдуард Георгиевич (1895-1934), поэт, переводчик. С 1915 Багрицкий начинает печататься в одесских альманахах "Серебряные трубы", "Авто в облаках" и др. Ранние стихи свидетельствуют о влиянии модернистской поэзии. Октябрьскую революцию молодой поэт встречает восторженно, становится ее певцом. Во время гражданской войны был бойцом Особого партизанского отряда, писал агитстихи, воззвания, листовки.
В 1918-25 публикуется в одесских газетах и сатирических журналах, сотрудничает как поэт и художник в ЮГРОСТА. В эти годы пишет лирические стихотворения и поэмы ("Птицелов", "Трактир", "Голуби", "Осень", "Фронтовик", "Арбуз").
В 1925 переезжает в Москву, через год создает поэму "Дума про Опанаса" о судьбе крестьянина, изменившего делу революции.
В 1926 входит в литературную группу "Перевал", но вскоре, порвав с ней, примыкает к "Литературному центру конструктивистов". Эти метания заканчиваются в 1930 вступлением в РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей). В 1932 выходит сборник стихов "Победители", прославляющий трудовую романтику первой пятилетки. В следующий сборник "Последняя ночь" вошли поэмы "Человек предместья", "Смерть пионерки", рисующие борьбу молодого поколения против старого, отживающего мира. Последняя поэма "Февраль" (1933-34) была опубликована посмертно, в 1936.
Багрицкий выступал также как переводчик стихов Купалы, Бажана, Бернса, Рембо. Совместно с Н. Дементьевым перевел на русский язык книгу стихов турецкого поэта Назыма Хикмета.
Умер Э. Багрицкий 16 февраля 1934 в Москве.
Ираклий Андроников начинал свою деятельность, принесшую ему с годами всесоюзную славу, в замкнутом пространстве литературных салонов и маленьких клубов. Интеллигентный филолог, преподававший философию, влюбленный в классическую музыку, попросту говоря, передразнивал таких знаменитостей, как Алексей Толстой или музыковед Соллертинский.
Возможно, именно музыка настолько отточила его слух, что Андроников с легкостью воспроизводил живые интонации великих деятелей культуры. Горький просил изобразить Толстого, а Толстой - Горького, и всем было смешно. Прошли десятилетия, и Андроников оживил для нас давно умолкшие голоса классиков. Оживил с улыбкой и теплотой, столь несвойственной той эпохе советского телевидения.
После музыки его главной страстью была поэзия Лермонтова. Он воскресил для миллионов людей поэта, давно отошедшего в хрестоматию. Стоило Андроникову прочесть: "Не смейся над моей пророческой тоской" - и тотчас сжималось сердце. До сих пор не понятно - действительно ли Ираклий Андроников разгадал тайну лермонтовского посвящения "НФИ" или ему так казалось. Важно другое. За таинственными инициалами открылась потаенная дверца в разгромленную и, казалось бы, полностью уничтоженную дворянскую культуру. Оживали какие-то старички и старушки, скрывавшие свое происхождение, чьи прабабушки или были влюблены в Лермонтова, или становились предметом влюбленности гениального поэта, дружили либо ссорились с гением. Для Андроникова XIX век был живее и ближе, чем XX. Все основные ценности - там. А здесь остается только смеяться. Смеяться над собой, лектором и членом ВКП(б) с 1948 года, тепло иронизировать над полузабытым, полузапрещенным футуристом Виктором Шкловским.
Кстати, у Шкловского Андроников научился главному - прерывистой, вернее, порывистой интонации, всегда уводившей куда-то ввысь. Эту интонацию узнаешь и в музыке Скрябина, и в прозе Андрея Белого, и в поэзии раннего Пастернака, но вживе мы застали ее только у Шкловского и Андроникова. Давно исчезла сама цель порыва - не то сверхчеловек Ницше, не то сам Бог, а интонация оставалась.
Сегодня, когда я вижу на экране Андроникова, вдруг замечаю, что вовсе не так он свободен и не так раскован, как прежде казалось. Однако на фоне тогдашних говорящих голов с их бесконечной обязательной трескотней он возник, как чудо, и остался таковым навсегда. Чудо заключалось в том, что перед нами абсолютно живой человек, что он шутит и смеется и в то же время напоминает о существовании совершенно другого мира. На какое-то время телевизор становился окном в давно забытую или загнанную в спецхран культуру. Но как весело он это все проделывал!
"У тебя настолько пустая башка, что, если отрубить ее саблей, она поднимется вверх и упрется в потолок, как воздушный шарик", - что-то подобное сказал Соллертинский молодому Андроникову после его неудачного выступления в роли конферансье на концерте в консерватории. Реприза: "Танеев родился от отца и матери, но это условно. Настоящими родителями Танеева были Чайковский и Бетховен", - облетела всю страну и стала классикой. Свой дебютный провал Андроников превратил в триумфальный финал, когда через много лет все в той же консерватории рассказал об этом в переполненном зале, пришедшем уже не на Танеева, а на легендарного Ираклия.
Получив в 1967 году Государственную премию за монографию о Лермонтове, Андроников автоматически перешел в разряд подписантов-неподписантов. Так называли известных стране людей, которым время от времени приходилось по заданию ЦК подписывать разного рода политические воззвания. Что-то они подписывали, а что-то нет, навлекая на свою голову опалу и множество неприятностей. Зато появлялось негласное и нигде не пропечатанное право заступиться за поруганную культуру. Где-то закрывают музей, где-то приходит в запустение библиотека, кто-то тормозит издание Салтыкова-Щедрина или Достоевского... Не счесть писем, отправленных им в ЦК и другие инстанции. Иногда срабатывало.
До сих пор не очень понятно, как удалось Андроникову удержаться на лапинском телевидении. Власти вообще не любили незапланированной популярности кого бы то ни было, кроме самих себя. Знаменитое сталинское "кто организовал вставание?" оставалось в силе. Слава должна быть организованной и запланированной. Андроникова то разрешали, то запрещали. Он появлялся на экране во время кратковременных политических оттепелей и исчезал порой на годы во время заморозков. Но телезрители запомнили его навсегда.
