ДИАЛОГИЧитает ВЛАДИМИР РЕЦЕПТЕР
Литературная композиция
по произведениям А. С. ПУШКИНА
Автор композиции В. Рецептер.
Музыка В. Камилова
Андрей Шенье (отрывок)
Разговор книгопродавца с поэтом
Жил на свете рыцарь бедный
Сцена из Фауста
Наброски к замыслу о Фаусте
Моцарт и Сальери
Владимире Рецептера зрители и слушатели знают не только по спектаклям Ленинградского Большого Драматического театра им. Горького и кинофильмам, но и по выступлениям на эстраде. Основная форма этих его выступления — моноспектакль, то есть такой спектакль, где один артист исполняет вся роли.
Это своеобразный и чрезвычайно сложный жанр, предпо¬лагающий в исполнителе не только высокую одаренность в двух разных искусствах — актера и чтеца. Мы испытываем совершенно особого рода художественное наслаждение, присутствуя при чудесных превращениях в самых разных героев одного-единственного артиста, который, при всей неподдельности своих метаморфоз, остается тем не менее самим собой и именно своею творческой личностью объединяет все создаваемые им «лица» в проникнутое единым пафосом, глубоко осмысленное целое. Он как бы поднимает на свои плечи весь тот груз связанных с произведением философских, нравственных, эстетических проблем, который в обычном спектакле распределяется между многими людьми. Тут нужны, кроме большого таланта, еще и высокая культура, деятельная и целеустремленная творческая воля, глубина и масштабность мышления, — требуется, короче говоря, быть не просто исполнителем, но творцом. Не случайно жанр этот сравнительно редок.
Не случайно и то, что артист В. Рецептер соединяет в своем лице также и режиссера, и составителя самих сценических композиций, являясь не только исполнителем, но и, в известном смысле, автором своих моноспектаклей. Три созданных им программы — Шекспир («Гамлет»), Пушкин («Диалоги»), Достоевский («Лица») — образуют своего рода философскую трилогию о смысле жизни, о добре и зле, о высоком назначении человека.
Быть может, нет ничего сложнее для исполнения, чем Пушкин. Причин много, одна из них — в редкой объективности и беспристрастности, с какими поэт воссоздает конфликты действительности. Он стремится предъявлять нам не свои субъективные соображения по поводу проблем бытия, а сами эти проблемы во всей их истине и во всея сложности. Творчество Пушкина — это вопросы, а не ответы, изучение, а не решение; все стороны изучаемого конфликта пользуются его равным вниманием, «Никакою предрассудка» никакой любимой мысли. Свобода», — так формулирует Пушкин одно из требований, предъявляемых «драматическому писателю», но сам следует этому требованию везде, предполагая, таким образом, в испол¬нителе редкое сочетание художественной страсти с непоколебимой объективностью. Особенно наглядно этот принцип проявляется в произведениях драматических (такова трагедия 1830 года «Моцарт и Сальери») и написанных в драматической форме, хотя для сцены и не предназначенных, — «Разговоре книгопродавца с поэтом» (1824 год), «Сцене из Фауста» и набросках к замыслу о Фаусте (1825 год).
Как известно, собеседники, изображенные в этих «диалогах», разговоры ведут очень важные и мнения высказывают очень разные. Нетрудно поддаться искушению расставить акценты так, чтобы, очернив одних персонажей, обелить других: например, разоблачить Книгопродавца как торгаша, Мефистофеля — как низкого циника, Сальери — как злодея-завистника, противопоставив им благородного и бескорыстного Поэта, Фауста-страдальца, Моцарта-жертву. И во всем этом будет доля правды. Можно наоборот: Книгопродавца представить человеком умным и трезвым, понимающим сложность реальной, жизни, а Поэта — беспочвенным романтиком; Мефистофеля — беспощадным критиком, раскрывающим прекраснодушному Фаусту его слабости и пороки; Сальери — трагичес¬ким страдальцем рядом с занятым своими «райскими песнями» «херувимом» Моцартом. И во всем этом тоже будет доля правды. И в обоих случаях доля эта будет тем меньше, чем больше трактовка будет основываться на желании присвоить «выигрыш» той или другой «стороне».
Пушкин искал не выигрыша, а истины. В его художественном мире истина — слишком великая вещь, чтобы принадлежать кому-либо персонально. Но ведь каждый человек, каждый герой хотел бы верить, что именно он обладает всей полнотой истины. И в этом противоречии — трагизм диалогов, включенных Рецептором в его композицию.
В каждом из диалогов мы сталкиваемся с ситуацией «порочного круга». Поэт, отстаивающий свою свободу от посягательств «века-торгаша», вынужден «во имя» свободы повиноваться логике этого века, покупая свободу у него же. Фауст, как и Поэт, пришел к тому, от чего силился бежать, — вместо счастья и смысла нашел бессмыслицу и тоску. В споре, где на кон поставлена бессмертная душа Фауста, Мефистофель готов торжествовать победу. Чтобы вернуть беса к повинове¬нию, Фаусту необходимо задать ему «задачу», то есть чего-нибудь пожелать. Но желаний тоже не осталось, и, чтобы избежать поражения и избавиться от мучительного ощущения бессмыслицы, Фауст вынужден отдать поистине бессмысленный приказ.
Круг повторяется снова и снова в судьбе Моцарта и в механизме зависти Сальери. Убегая от «черного человека», Мо¬царт, которого Рецептер впервые в сценической истории трактует остро-трагедийно, приходит к Сальери, чтобы убедиться, что это друг, а не враг, а находит именно «черного челове¬ка» — судью и палача. Ибо Сальери слишком любит искус¬ство — на свой фанатический и эгоистический лад, — чтобы смириться с несправедливостью неба, даровавшего гений не тому, кто, по мнению Сальери, заслуживает гениальности.
Рецептер ярко обнажает важнейшую особенность всех этих диалогов, состоящую в том, что, эмоционально будучи «на стороне» одних героев, мы в то же время чувствуем огромную убедительность того, что говорят другие. В самом деле, подвижничество в искусстве, не вознагражденное гениальностью, — не страшная ли это трагедия? «Доволен будь ты дока¬зательством рассудка», — говорит Мефистофель, и в его разо¬блачениях есть жуткая правда. «Внемлите истине полезной»,— убеждает Книгопродавец, и в его рассуждениях, несмотря на расхожие пошлости, которыми он просто-напросто провоцирует Поэта, вызывая его на спор, немало поистине верного и мудрого.
Но когда «полезные» истины подавляют человеческую ду¬шу, зло начинает побеждать. Тогда Сальери-человек отступает перед Сальери-«теоретиком» и совершает преступление; тогда звонкий ямб Поэта превращается в смиренную «деловую» прозу. И в ответ на неотразимые разоблачения Мефистофеля у Фауста не остается ничего, кроме отчаянного вопля: «Сокройся, адское творенье! Беги от взора моего!».
В каждом из диалогов — своего рода «ситуация искушения». Искушение подозрительности — в трактовке Рецептора — у Моцарта; искушение Поэта — соблазн получить свободу «за злато»; искушение Фауста — соблазн, очертя голову, броситься в бездну бесповоротного цинизма; искушение Сальери — подменить собою «небо», раз уж «правды нет — и выше».
Но в человеческой душе есть сила посильнее и холодного рассудка, и бушующих страстей. В контексте пушкинского творчества — и в контексте всей композиции—слова: «Со¬кройся, адское творенье!» — да и вся «ситуация искушения» — переосмысливается так:
— Все дам тебе, если падши поклонишься мне.
На что следует ответ:
— Отойди от меня. Сатана.
Требовать обоснования такого ответа «доказательствами рассудка» так же бессмысленно, как спрашивать о том, «что есть истина», в то время как истина перед тобой.
Та рукопись, которую побежденный в споре Поэт отдает Книгопродавцу, оказывается у Рецептера пушкинским стихотворением «Жил на свете рыцарь бедный». Из финала диалога, окончившегося так ясно и «логично», выплывает нечто неожи¬данное, непостижное уму— стихи о человеке, который не может возразить «духу лукавому» потому, что не умеет обосновать свою любовь и веру и спорить о них, а просто верит и любит; о человеке, который «богу не молился» потому, что взял небо в свое сердце.
Эти стихи — не реванш и не аргумент в споре. Это великие стихи, написанные Поэтом, и потому они — истина снимающая спор.
Есть «небо в сердце». И потому Книгопродавец говорит в «веке-торгаше» не с торжеством, а с горечью; и потому Фауст испытывает благодетельное чувство стыда; и трагический Моцарт к концу действия просветлеет; и никакая логика не спасет Сальери от сознания совершенного злодейства: и диалог в котором победил Книгопродавец, закончится стихами Поэта. Все это играет один человек. И здесь есть особый смысл. Перед нами — не только и не столько диалоги разных героев сколько диалог человека с самим собою, ибо в каждом человеке порой спорят Поэт и Книгопродавец, Фауст и Мефистофель, Моцарт и Сальери.
В набросках к замыслу о Фаусте Смерть издевательски говорит Фаусту, обыгранному ею в карты: «Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить!»
Слова эти странно похожи на слова Поэта, мечтающего творить «из вдохновенья, не из платы».
Рецептер от лица Смерти иронизирует, а от своего лица, всем своим спектаклем, говорит: вот жизнь, жизнь-игра «из платы», «из денег», «из пользы», — а вот вечность. Вот логика, вот рассудок, вот страсть, — а вот небо. Как их совместить?
На такие вопросы нет исчерпывающего и навсегда данного ответа. Пушкинский спектакль Рецептера не отвечает, а спра¬шивает. Он говорит о диалоге человека со своею совестью, одном диалога, вечном и мгновенном, рождающем истину в муках.
В. Непомнящий
